Впервые по-настоящему я столкнулась с медициной лет в десять. Тогда, во времена Советского Союза, медицина считалась у нас едва ли не лучшей в мире. Родители оставили меня на лето у бабушки, и в попытках достать с верхушки дерева воооон ту красивую вишенку я «навернулась» с трёхметровой высоты головой вниз. Потом была темнота, потом – скорая, больница… Светило медицины, внимательно осмотрев снимок, сообщило, что спасать тут особо нечего, от кости остались одни ошметки, поэтому руку придется отрезать. Отрезать. Руку. Правую. Девочке десяти лет.
Тогда мне сказочно повезло – молодой интерн уговорил своего профессора дать повозиться: «Все равно же резать будете, а я хоть попытаюсь». Часов восемь он «пытался», нанизывал осколки кости на спицы под включенным рентгеновским аппаратом. И в итоге смог все собрать. Благодаря студенту, которому было интересно решить трудную задачу, я осталась с рукой. Да, она до сих пор побаливает на погоду, но она есть, и отлично работает.
В Раде назвали дату принятия законов по медицинской реформе22 июня законопроекты по медицинской реформе могут быть приняты в целом. Об этом сообщил депутат от БПП Сергей Березенко.
В палате не хватало мест. Я успела поспать в одной кровати с мальчиком Павликом: мы были зеркально закатаны в гипс, я – до пояса сверху, он – до пояса снизу. Ночью наши панцири стучали друг о друга со смешным звуком. Потом меня положили на отдельную кровать. Для грудных младенцев. Еще неделю я спала, поджав под себя ноги и упираясь в стенки затылком и коленями. А потом приехали родители и под какие-то страшные расписки и «гарантийные письма» от знакомых из ОХМАТДЕТа забрали меня домой….
Потом закончился Советский Союз, и советская медицина должна была бы закончиться вместе с ним. Но как-то уж очень она оказалась живучей.
Старшую дочку я рожала в голодном 1996-ом. Понятно, никаких денег на платные услуги, которые уже тогда активно предлагали, у меня на то время не было. - Платить будешь? – вместо «как мы себя чувствуем» лениво поинтересовался дежурный врач. – Нет? Ну, ладно, организм – он мудрый. Разберется. Мой мудрый организм разбирался почти трое суток. Сменялись дежурные бригады, но вопрос оплаты оставался актуальным. Спустя сутки бесконечных схваток выброситься в окно мне казалось самой здравой мыслью из всех возможных. Скорее всего, это закончилось бы печально, если бы мимо не пробегал доктор, занимавшийся платными родами в соседней палате. - Давно лежишь? Я уже толком и ответить не могла. Просто хотелось, чтобы все уже закончилось. Пусть даже моей смертью. Невозможно было дальше терпеть…
Доктор приложил трубочку к моему животу и изменился в лице. Выскочил из палаты и, судя по звуку, кого-то приложил об стенку: «Вы о чем думаете? У ребенка сердца не слышно». Обморок. Дальше – урывками. По капельнице в каждой руке. Кто-то тяжелый всем телом лежит на мне и пытается своим весом выдавить наружу Настю. Потом пузырь с льдом на животе. Палата на восемь мест. Дети, которых привозят раз в три часа на тележке, похожей на поднос из столовой. Настя все время спит и не хочет брать грудь. Ее не разрешают разматывать из жутких желтых больничных пеленок, и в первый раз по-настоящему я вижу дочку уже дома, после выписки.
Вторая дочь родилась ровесницей нового тысячелетия, зимой двухтысячного года. Я уже хорошо понимала, чем платные роды отличаются от бесплатных, и была готова. Наверное, нужно было готовиться не только к родам. Потому что неонатолог не заметила у Польки длинного списка проблем – от лимфангеомы до недоразвитого сфинктера в желудке. Участковая терапевт категорически отказывалась замечать, что ребенок практически всю еду возвращает обратно и с каждым днем становится все желтее. Я так и не смогла взять у нее направление на обследование хоть куда-нибудь – она не видела для этого оснований. Поэтому однажды я просто взяла ребенка и поехала в ПАГ. Постучала в первую же дверь с надписью «педиатр» и сказала, что мне страшно. В тот же день мы лежали в отделении. Одна из начальниц во время обхода периодически ласково меня уговаривала: «Мамочка, не плачьте, не привыкайте. Не жилец ваш ребеночек. Молодая, успеешь еще здорового родить. Не надо рвать душу». А потом приходила наша доктор и говорила: «Давай, вытирай слезы, я у нее еще на свадьбе гулять буду. Вот увидишь!» Я научилась ночью наощупь попадать иголкой капельницы в единственную доступную вену – на лобике. Научилась менять повязки и обрабатывать расползающиеся швы. Да и вообще много чему научилась. Мы вернулись домой спустя несколько месяцев. Вооруженные новыми знаниями и умениями. Но главное – вместе.
Мама… Лет десять назад я чуть не потеряла ее. Мама неудачно оступилась и ударилась затылком о край табуретки. Бригада скорой не увидела ничего страшного и предложила уколоть снотворного и чего-нибудь от тошноты, а утром сходить в поликлинику. И только красивая зеленая бумажка, перекочевавшая в оттопыренный карман халата доктора, послужила веским основанием вызвать другую бригаду. Второй врач глянул на маму одним глазом, отвел меня в сторону и сказал, что не может этого подтвердить, но, судя по всему, это перелом основания черепа. Надо успеть довезти до больницы, но у него нет шейного корсета, да и носилки не пройдут в лифт. Поэтому – под нашу ответственность. За десять минут до больницы, сидя рядом с мамой в машине скорой в вечерней пробке, я поняла, что мы не доедем: нос у нее заострился, кожа стала восковой, под глазами залегли темные круги. Она уходила здесь и сейчас, у меня на глазах…
Медицинская реформа-2017: что изменится для украинцев?Специалист медицинской отрасли рассказал, что изменится для граждан в ходе медицинской реформы.
В больнице даже не стали делать снимок. На стол. Семидесятикубовая гематома на головном мозге, перелом основания черепа. Ночь под операционной, затем сутки под реанимацией. Все это время я думала: если бы у меня не было той красивой зеленой бумажки и настойчивости – мамы уже бы не было. Она прожила бы ровно час после снотворного. И я даже не успела бы с ней попрощаться…
Но по-настоящему медицина вошла в мою жизнь с началом войны. Каждый третий обратившийся за помощью просил помощи, связанной с медициной. Я представить не могла, сколько в стране людей с невероятными диагнозами и сложными синдромами. Кашель и кожные заболевания просидевших несколько недель в подвалах казались детскими игрушками по сравнению со всем остальным. Это хотя было понятно, как лечить…
Люди, выпавшие из госпрограмм, утратившие связь с поддерживающими их фондами, не умеющие сориентироваться в чужом городе, не верящие, что кто-то сможет им помочь. Синдром Шершневского-Тернера: нужен гормон роста, это около 20 тысяч каждый месяц. Рассеянный склероз: тут вообще невозможно помочь, а можно лишь поддерживать и надеяться, что не будет прогрессировать обвалом. Гидроцефалия. Микроцефалия. ДЦП. Умственная отсталость. Аутизм. Синдром Дауна. И все растеряны. Дезориентированы. И некуда обратиться. Онкология. Господи, сколько ее. И если детям помочь можно, перенаправив их в «Таблеточки», к примеру, то со взрослыми можно только сесть и плакать.
Лена и Володя – классический пример нерешаемой ситуации. Оба – заложники существующей системы. Просто с разных сторон. Лена – детский кардиоревматолог, работает с очень трудными детками. Зарплату зарплатой назвать сложно. Для выживания – и то едва хватает. Особенно учитывая, что Лена с Володей выехали из Донецка, бросив все, что у них было. Лена не умеет и не хочет брать деньги с родителей. Ее пациентам на лекарства с трудом хватает. И простить «благодарность» у нее язык не повернется.
Зимой ее мужу стало плохо. По всем признакам было похоже на приступ язвы… Диагноз подкосил обоих. Онкология. Множественные метастазы в печень, лимфоузлы, брыжейку. Основную опухоль удалили вместе с большей частью желудка. Метастазы удалить невозможно. Но можно остановить их рост. Пролонгированный сандостатин не входит ни в одну госпрограмму, а значит, каждый месяц им нужно где-то найти 20 тысяч гривен. Каждый месяц. Иначе Володя сгорит за очень короткий срок. Полгода я эти деньги нахожу. Но каждый раз, когда подходит время очередного укола, я начинаю впадать в панику. Рано или поздно я не найду нужной суммы. И мое внутреннее кладбище станет больше на одну могилу.
Там, на внутреннем кладбище, есть муж совсем молодой девушки Оли. Он пережил девять курсов химии, которые они оплатили самостоятельно. И только после девятого выяснилось, что лечение было подобрано неправильно. Потянуть десятый они уже не смогли. Оля попросила о помощи. Десятая химия полностью уничтожила опухоль. Но организм сдался. Отказали почки, печень, не выдержало сердце. Часть денег, которые мы собирали на лечение, ушла на похороны.
Там мальчик Данька, который родился с редким дефектом лимфосистемы. Два с половиной года мама сражалась за него. Лекарства и специальное питание передавали люди со всего мира. Я очень перед ним виновата: так и не смогла взять у доктора результаты обследований, чтобы попытаться поискать ему врача в другой стране. А у нас никто не знал, что с ним делать… Выписку мне дали только тогда, когда Данька уже впал в кому. За несколько часов мне помогли ее перевести на английский и немецкий. За ночь она разлетелась по миру. К утру мне написали два врача из Европы. У обоих были такие пациенты. Один из них готов был вылетать и помочь стабилизировать Даньку для транспортировки в клинику. Но было поздно. До указа об открытых реанимациях оставались каких-то пару месяцев. Данька умер в одиночестве за закрытой дверью. А мы с его мамой сидели на полу под этой дверью и плакали от бессилия.
Там маленькая девочка из Антрацита, которая случайно глотнула растворителя. Ее родители звонили и просили денег на лекарства. Я боялась дать незнакомым людям крупную сумму. Они бегали, сканировали документы, просили позвонить врачам. Деньги, которые я им в итоге перевела, они вернули через пару дней. Лекарства покупать уже было незачем…
Медицинское образование в Украине и на Западе: основные отличияЧем системно отличается медицинское образование в Украине и ведущих странах Запада? Основные отличия показало «Слово и Дело».
Там мужчина, которого выписали из больницы «подлечить желтушку», забыв сказать жене, что он при смерти. Что не будет никакой химиотерапии. Что надо искать хоспис и сделать его последние дни не такими мучительными. К нему не приезжала скорая. Вообще. В его последний день жена звонила вечером в панике, потому что ему было плохо, ей – страшно, а никто из врачей приехать не соглашался. Со мной поехала доктор Таня. После суточного дежурства в онкоцентре. Не задавая вопросов. Успев лишь забежать по дороге в аптеку и купить «на всякий случай» длинный список лекарств. Спасибо, что она не стала утешать и обнадеживать. Просто сказала, что это – конец. И плакать можно будет через час-два. А сейчас нужно облегчить страдания и успеть попрощаться, пока он в сознании…
Там несколько десятков людей, которым я не смогла или не успела помочь. Которых можно было спасти. Если бы система работала по-другому. Там несколько мест, которые заполнятся совсем скоро. Потому что я понимаю, что никогда не найду денег на пересадку печени Наде, у которой к тому же лейкоз. А значит – жить ей осталось пару лет от силы. Я знаю, что через пару лет буду хоронить Раису, вот уже год живущую в психиатрической клинике без всяких надежд на улучшение.
Когда я вижу, с какой силой система сопротивляется любым переменам, мне хочется на месяц-другой взять за шкирку любого из депутатов, которые не хотят выносить даже на голосование пакет реформ по медицине, и отправить его решать те вопросы, которые я решаю каждый день. Искать деньги, искать врачей, искать место в хосписе, портативный ИВЛ, незарегистрированный препарат, сыворотку от столбняка, нестандартный катетер и операционное покрытие. Смотреть каждый день в глаза тех, кто пришел к тебе как к последней надежде. И кто честно говорит: если вы не поможете, у меня нет шансов жить. Всего на пару месяцев… А потом еще раз спросить – нам точно не нужна реформа? Совсем не нужна? А если ответ все еще будет «нет, у нас и так все хорошо» – ну что ж… Я знаю неплохую психушку. Думаю, смогу договориться, чтоб их, убогих, туда приняли.
Леся Литвинова специально для «Слово и Дело»
ЧИТАЙТЕ В TELEGRAM
самое важное от «Слово и дело»