Бывший легитимный любитель страусов был человеком, мягко говоря, не очень большого ума. Не тронь он в свое время студенческий протест под Стеллой на Майдане – тот тихо иссяк бы сам собой. Месяц, максимум два – и ребята разбрелись бы по домам. Энтузиазма тех, кто готов был поддерживать извне, хватило бы и того меньше. Впрочем, желающих поддерживать и так было не слишком много. Страна еще не успела отойти от разочарования, сменившего всеобщую эйфорию после Оранжевой Революции. Ночной разгон сыграл роль катализатора, в одно мгновение изменив происходящее в стране.
Нынешняя власть извлекла все уроки из предыдущих ошибок. Ну, почти все. Во всяком случае, явственно трогать активные слои общества за три года, прошедших после Майдана, не рисковали. Напротив, волонтеров и добровольцев на первом этапе активно поддерживали, покровительственно похлопывали по плечу, с удовольствием приглашали в высокие кабинеты и без меры осыпали медальками и грамотами. С ними фотографировались. Их звали на бесчисленные «круглые столы» и рабочие группы. Списки партий запестрели фамилиями комбатов и волонтеров. В какой-то момент возникла иллюзия, что «народ и партия едины», а кроме внешнего врага где-то на восточной границе государства других точек приложения усилий нет.
Первый же год войны показал, что все не так уж и радужно. Нет, одевать и кормить армию, эвакуировать и лечить раненых, вывозить и селить переселенцев государство с чистой совестью позволяло всем желающим, но само принимало участие весьма неохотно. И, несмотря на «молодцы, ребята, мы вами гордимся», нормальной отдачи практически не было. Если поначалу волонтеры с пониманием отнеслись к тому, что все структуры находятся в глубоком кризисе и парализованы одновременно сменой власти и разгоревшейся войной, то уже к 15-му году все активнее стали требовать от государства выполнения его прямых обязанностей. Государство кивало головой, ссылалось на тяжелое наследие бывшего легитимного, на разворованный бюджет, на разрушенную за годы Независимости армию и другие объективные трудности. При этом волонтеров продолжали принимать в кабинетах, выслушивать предложения, допускать к черновой работе над разработкой реформ и снова осыпать медальками ко всем праздникам.
Довольно быстро монолитное в начале войны волонтерское движение распалось на «кружки по интересам».
Кто-то превратился в «государевых волонтеров», лояльных к власти, хорошо и правильно растолковывающих людям, что и как происходит и почему нужно потерпеть еще немного. Нет, далеко не все из них позарились на возможность пить кофе с Первым, получить кабинет в Кабмине или повесить на грудь очередную пару орденов. Среди них были и есть те, кто искренне считает, что они тут на своем месте и делают важную и полезную работу. В отдельных случаях так и есть. И некоторые полезные инициативы протолкнули именно они. Иное дело, что они фактически превратились в госчиновников. Связанных не столько должностными обязанностями, сколько личными отношениями с действующими политиками.
Кто-то понял, что на добрых инициативах можно сколотить неплохое состояние. Как на сборе средств на карточку или счет фонда, так и десятком других способов. Четырнадцатый и пятнадцатый год в этом смысле были настоящим золотым дном. Люди, шокированные происходящим, легко расставались с последним. Чтоб хоть так попытаться остановить происходящее. Почти в каждой семье был кто-то, кого война коснулась лично. У кого-то сын, племянник, отец, в крайнем случае, коллега ушел на фронт. У кого-то друзья, родственники, одноклассники были вынуждены бежать с пылающих восточных территорий… Привыкшие не доверять государству, они пытались помогать через волонтерские организации и свежесозданные фонды. Никто и никогда не узнает, какие именно суммы осели в карманах скрыночников и интернет-жуликов. Появлялись и пропадали мелкие фонды и громкие проекты, отдельные «волонтеры», опекающие несуществующие подразделения, посредники, предлагавшие за большие суммы вытащить людей из плена. Понадобилось несколько лет для того, чтобы те, кто хочет помочь деньгами, научились делать это ответственно, а не «куда ближе».
Кто-то отстранился от официальных структур и выполнял свой кусок работы с упорством Сизифа. Периодически выныривая на поверхность, исключительно чтоб в очередной раз спросить в пустоту: «Слышишь, государство, ты вообще что себе там думаешь? Что мы вечные и двужильные? Может, уже пора что-то и самому делать? Совсем уже там охренели, да?» Наученное опытом предшественников, государство опускало глаза долу и не очень даже и возражало, когда озверевшие от усталости волонтеры срывались и публично крыли министров и чиновников последними словами. Несколько попыток завести уголовные дела на особо громких и неудобных показали, что этого делать не стоит: накал в обществе значительно сильнее, чем в 13-ом году. И в этот раз не будет ни танцев, ни песен, ни переговоров. Будут суды Линча. И, скорее всего, уже никто не будет разбираться в степени вины конкретного чиновника или политика.
За прошедшие три года общество не только выгорело и устало. Оно научилось не бояться. Потому что бояться-то уже по сути нечего. Активная часть еще на Майдане примерила на себя 15-летние тюремные сроки и примирилась с тем, что это – вполне реальная перспектива. Спустя небольшое время и смерть тоже стала будничной перспективой. Идущие чередой похороны друзей и родных, страшное «пропал без вести» и «попал в плен» перестали рвать сердце на части. Они стали частью новой реальности. И вся боль и отчаянье тщательно откладывались на «после войны». Вот победим – тогда и плакать будем. А сейчас стиснуть зубы – и дальше.
И кажущееся равнодушие и спокойствие общества – всего-навсего иллюзия. Спокойствия в нем примерно столько же, сколько в бочке с бензином. Вопрос только – с какой стороны поднесут спичку...
Леся Литвинова, специально для «Слова и Дела».