Алина почти не выходит из дома. С тех самых пор, как они приехали в маленькое село под Киевом. Умница, победительница олимпиад и душа компании, она ушла в закрытый мир своих страхов после того, как в соседнюю комнату залетел снаряд. Она осталась жива, хотя и получила контузию. А от бабушки остались только бесформенные окровавленные фрагменты. Нет, она не видела того, что было в соседней комнате. Ее, оглушенную, вытащили на улицу родители. Но и тех подробностей, которые она слышала из их разговоров, вполне хватило. Два года безостановочного лечения у психиатров дали очень небольшой эффект. Алина начала разговаривать со сверстниками по скайпу, но каждый выход из квартиры на улицу превращается в приступ панической атаки. Ей всего 15 лет…
Даше повезло больше. Вот уже полтора года, как она перестала пользоваться памперсами по ночам. Даше 13. Когда начались обстрелы в ее городе, ей было десять. Родители наскоро побросали в багажник машины то, что могло представлять хоть какую-то ценность, повесили на двери замок и поехали в сторону Львова, где их ждали друзья.
– Мне кажется, что мы сюда больше не вернемся, – сказал папа, отъезжая от дома. Мама молчала.
Через несколько часов папа стоял на коленях возле машины, а мужчина в военной форме без опознавательных знаков упирал ему в грудь автомат.
А еще через несколько минут Даша висела на руке незнакомого мужчины и, срывая голос, орала, чтобы тот отпустил ее папу. Мама потом рассказывала, что Даша выглядела как взбесившаяся пантера. На самом деле, ей было страшно до такой степени, что сам эпизод она никогда больше не вспомнит. Для нее на этом месте вечный провал в памяти. И ночные кошмары, в которых она теряет папу. Каждую ночь. Вот уже скоро три года как. И полтора из них после каждого кошмара она просыпалась в мокрой постели.
Мите четыре. Для него папа – это фотографии в альбоме. И крест на кладбище за селом. Ему не было и полугода, когда папа ушел добровольцем. Он не помнит его голоса, не помнит его рук. Не помнит, как он пел ему колыбельные и покупал смешные погремушки. Как страшно кричала мама, когда ей позвонил побратим отца, он не помнит тоже. Ему было всего восемь месяцев, и он только-только научился ползать.
По воскресеньям они ходят с мамой «в гости к папе». И мама долго и подробно рассказывает каменному кресту, как Митя себя вел, куда они ходили и сколько букв выучили. Для него это нормальный порядок вещей…
Матвею восемь. Когда началась война, папа обманом вывез его на территорию России и на целый год с ним пропала связь. Мама подняла на уши всех, кого было можно. Но ничего не могла сделать. Их следы она нашла практически случайно и несколько месяцев выслеживала в одном из небольших городков на юге соседней страны. К тому моменту ребенок уже ходил в детский садик и то ли получил, то ли должен был получить российское гражданство. Она просто подошла к нему, когда группа гуляла во дворе и спросила «Пойдешь со мной?». Он вцепился в нее, и она сделала единственно возможное – просто побежала, не выпуская его из рук. Потом был долгий путь домой. Через еще одну бывшую «братскую республику». Все время вздрагивая и оглядываясь. Сейчас они пытаются решить вопросы с документами и пытаются обустроиться на новом месте.
По данным ЮНИСЕФ, 580 тысяч детей по обе стороны линии разграничения пострадали от вооруженного конфликта. Это только те дети, которые столкнулись с военными действиями напрямую. Сколько их еще – детей, косвенно втянутых в войну, не знает никто. Дети, чьи родители ушли на фронт добровольцами, или по повестке. Дети, чьи родители оказались в плену или пропали без вести. Дети, чьи родители оказались по разные стороны конфликта, полностью утратив способность договариваться о судьбе ребенка.
Какое количество детей признает пострадавшими Украина, пока неизвестно никому. С 15 апреля 2017 года статус ребенка, пострадавшего в результате военных действий и вооруженных конфликтов, получили восемь человек. Восемь. На всю страну. Это при том, что сам статус не предусматривает никаких льгот или дополнительных выплат. Ничего. Просто констатация факта. Возможно, в будущем государство и расщедрится на какие-то материальные блага для них. Но не сейчас.
Еще до того, как действующий порядок был принят, большинство общественных организаций предупреждали Министерство социальной политики, что в том виде, в котором он подается на утверждение Кабмину, он не защищает детей Украины. Зато многократно повторно травмирует.
Для получения статуса нужно пройти семь кругов ада. До получения выводов экспертизы, родители или опекуны должны сначала обратиться в службу по делам детей, потом в полицию, потом в прокуратуру, потом в СБУ. И каждый раз, в каждом из ведомств, они снова и снова будут рассказывать, что, где и как произошло. Снова и снова переживая самые тяжелые моменты случившегося. Снова и снова заставляя ребенка пережить травму. В среднем процедура получения статуса занимает от 2 до 6 месяцев, и мало кто в состоянии осилить этот путь.
Отдельного внимания заслуживает пункт третий этого порядка:
Право на получение статуса имеет ребенок, который в результате военных действий и вооруженных конфликтов:
1) получил ранения, контузии, увечья;
2) потерпел физическое, сексуальное, психологическое насилие;
3) был похищен или незаконно вывезен за пределы Украины;
4) привлекался к участию в действиях военизированных или вооруженных формирований;
5) незаконно содержался, в том числе в плену.
Практически все подпункты можно измерить вполне понятными критериями. И подтвердить вполне понятными документами. Хотя даже с ранениями и контузиями, полученными в результате военных действий, есть определенные нюансы. До определенного времени это все регистрировалось в медицинских карточках как «бытовая травма». Да, вот так. Жил себе ребенок, жил, а потом у него ни с того ни с сего оторвалась рука или нога. В быту. Бывает же, дело вполне житейское.
А вот каким мерилом можно измерить психологическое насилие – большой вопрос. Вырвать ребенка из привычной среды, погрузить в поезд, полный ополоумевших от ужаса людей, и высадить с родителями на вокзале в чужом городе, где им некуда идти посреди зимы, – это психологическое насилие или нет? Заставить ребенка надеть красный галстук и учить историю Великой Новороссии – это психологическое насилие, или нет? Ребенок, родившийся на оккупированной территории и с первых минут жизни живущий под аккомпанемент разрывов снарядов, – он травмирован психологически? А ребенок, родившийся в компактном поселении для ВПЛ, родители которого понятия не имеют, смогут ли когда-нибудь снова войти в свой дом?
Кто более травмирован психологически – ребенок, который внешне абсолютно спокоен, хорошо успевает в школе и не доставляет родным никаких хлопот, или ребенок, рыдающий по каждому поводу и приносящий в дневнике сплошные двойки? Не знаю. И никто не знает. Потому что внешне уравновешенный мальчишка может в одну секунду сорваться от неосторожного слова одноклассника и схватиться за нож, наглотаться таблеток или сбежать куда глаза глядят. Потому что он хорошо умел не позволять внутренней боли прорываться наружу. И только когда она, как пар от кипящей воды, сорвет, наконец, клапан, станет понятно, что на самом деле творилось у него внутри. А ребенок, выплескивающий свое горе понемногу каждый день, вполне может через пару лет выровняться и ничем не отличаться от сверстников.
Это невозможно прописать. Да и вряд ли нужно. Потому что, если смотреть на вещи здраво, нет ни одного ребенка из той части страны, которую у нас застенчиво называют «зоной проведения антитеррористической операции», который не пострадал от необъявленной войны в той или иной мере. И это не зависит от того, выехала его семья или живет на неподконтрольной территории. Это не зависит от того, видел ли он глазами чужую смерть, или Бог миловал. Это не зависит от того, видел ли он знаменитые подвалы МГБ, или ему повезло выехать до начала вакханалии 14-го года. Это вообще ни от чего не зависит. В его дом пришла война. Точка. И задача нормального государства – защитить его. Ну, или как минимум признать тот факт, что он нуждается в защите.
Леся Литвинова, специально для «Слова и Дела»